Сидя в уголке и перебирая по привычке ненужные вещи, невозможно не наткнуться на завалявшийся в пыли артефактик – фильм «Трудно первые сто лет» Виктора Аристова. И вот, год назхад, сразу после того, как я написал о «Шла собака по роялю», мне на ум пришла такая рифма – два этих фильма, «Шла собака» и «Трудно первые». Эти фильмы – антиподы, хотя тематически стоят вплотную друг к другу и оба рассказывают о буднях молодой пары, о парне и девушке из позднесоветской деревни. Персонажи фильма Грамматикова чуть моложе и не успели пожениться, а герои Аристова уже строят «крепкую советскую семью», но разница непринципиальна. Гораздо важнее взгляд автора.
Но сперва пара слов о самом авторе. При том, что «Трудно первые сто лет» по невостребованности может соперничать с не менее замечательным и умным «Культпоходом в театр» Валерия Рубинчика, интересна (в нехорошем смысле слова) судьба режиссёра.
Он был «вечный второй режиссёр», до седых волос работал с Авербахом, Хейфицем, Микаэляном, Германом и лишь в 80-х взялся за авторскую режиссуру. Первый и второй фильмы Аристова, «Тростинка на ветру» и «Свояки», не были замечен никем, кроме цензуры, положившей «Свояков» на полку, третий был поразителен – «Порох», гиперреалистическая хроника первых дней блокады Ленинграда. Настолько жестокие фильмы о войне в советском кино не появлялись ни до ни после. Даже отчаянные «Тропедоносцы» Трегубовича были смягчены мелодраматизмом, однако Аристов отказался от всех «утепляющих» деталей. Жестокость, безнадёжность, смерть – только поляки времён «антигероизма» решались настолько безъилюзорно смотреть в лицо войны, но поляки остраняли ужас черным юмором (например, в «Эроике» Мунка).
«Порох» был уважительно отмечен как «тематическое кино» и задвинут в тот же шкаф, на ту же полку, что и «В джазе только девушки», то есть, тьфу, «А зори здесь тихие» и «Они сражались за родину». Эстетическая и идеологическая новации Аристова отмечены не были, просто потому что сама тема «подвиг великого народа в годы Великой Отечественной Войны» была истёрта до пустозвонства.
Но следующий фильм Аристова канул в никуда. Даже у синефилов, вроде бы любящих кино, он вызвал в лучшем случае тихое недоумение, переходящее в равнодушие, при том, что фильм-то и умён и прекрасен, безупречен «по законам, им самим над собой поставленным». Проблема была в том, что у «Трудно первые сто лет» в советском кино не было предшественников. Ну, разве что «У самого синего моря» Барнета, но тот фильм был давно забыт и по новой извлечён из небытия лишь за-ради юбилейного усилия музеефикаторов великого режиссёра.
Аннотация, сопровождающая «Трудно первые сто лет», в общем, соответствует содержанию фильма, но на самом деле фильм не о том. И сделан он не так. Ведь в советском кино последовательно культивировался интеллигентский взгляд на мир. Взгляд образованного горожанина. Альтернатива не допускалась до такой степени, что сама мысль о том, что можно снять кино о рабочем или о колхознике с точки зрения колхозника или рабочего казалась даже не ересью, а просто дикостью. Взгляд интеллигента на «простого работягу» бывал разный. Расслабленно-умилённое любование живописно покосившими сортирами (сотни режиссёров с Мосфильма) или пристальный интерес антрополога (это я про «Историю Аси Клячиной» Кончаловского) или тревога по поводу возрастания социальной напряжённости (Данелия, Полока, Миндадзе), однако в любом случае это был взгляд со стороны. А Виктор Аристов попытался показать психику «простой девушки» изнутри.
Вот такая история – сирота, воспитывалась в интернате, вышла замуж за крепкого парня из деревни и оказалась в аду. Ни минуты в одиночестве, ни минуты для себя. Проклятая коммунальность сиротского приюта продолжается в новой форме: семья мужа бдительно следит за невесткой, даже в минуты секса новобрачные не остаются наедине. Муж юной героини, мальчик, стремительно превращающийся в мужчину, надрывая силы, строит новый дом, чтобы наконец-то отделиться от родни и зажить своей, собственной жизнью, чтобы никто не лез к нему в душу, чтобы наконец-то остаться лицом к лицу с женой, которую отчаянно и неумело любит. Но она не хочет жить завтра, она больше не может ждать – и проваливается в сны, в единственную доступную ей форму бегства от пытки повседневностью.
Большинство увидевших эту картину брюзгливо пеняли Аристову за избыточность и олеографичность, как им казалось, сновидений героини. Но без этих снов фильм попросту развалился бы. И китч этих фантазий – ну, разумеется, китч. А чего можно ждать от обычной советской девочки? Уж конечно, не аллюзий на «Зеркало» Андрея Тарковского. Интересно, что мотив снов или фантазий наяву был использован и Грамматиковым. Его героиня грезила о несбыточной любви, воображая себя и окружающих персонажами телепередач, то есть тоже впадала в китч. Но в «Шла собака по роялю» китчевые фантазии героини остаются лишь поводом к насмешке над ней, перепутавшей жизнь и школьную литературу. Грамматиков подмигивает зрителю, мол, мы, писатели-режиссёры, инженеры душ человеческих, врём, вы прекрасно понимаете, что это враньё, а наивная девочка всё восприняла всерьёз. Ну разве не потеха? Однако для Аристова разрыв между тем, что есть и тем, что могло бы быть - трагедия. Повода для смеха он не видит.
И так уж получилось, что "Трудно первые сто лет" оказался фильмом о стоицизме, о желании выжить, не теряя чувства собственного достоинства, и – повторюсь – фильмом, никак не связанным с интеллигентской мифологией.
Но сперва пара слов о самом авторе. При том, что «Трудно первые сто лет» по невостребованности может соперничать с не менее замечательным и умным «Культпоходом в театр» Валерия Рубинчика, интересна (в нехорошем смысле слова) судьба режиссёра.
Он был «вечный второй режиссёр», до седых волос работал с Авербахом, Хейфицем, Микаэляном, Германом и лишь в 80-х взялся за авторскую режиссуру. Первый и второй фильмы Аристова, «Тростинка на ветру» и «Свояки», не были замечен никем, кроме цензуры, положившей «Свояков» на полку, третий был поразителен – «Порох», гиперреалистическая хроника первых дней блокады Ленинграда. Настолько жестокие фильмы о войне в советском кино не появлялись ни до ни после. Даже отчаянные «Тропедоносцы» Трегубовича были смягчены мелодраматизмом, однако Аристов отказался от всех «утепляющих» деталей. Жестокость, безнадёжность, смерть – только поляки времён «антигероизма» решались настолько безъилюзорно смотреть в лицо войны, но поляки остраняли ужас черным юмором (например, в «Эроике» Мунка).
«Порох» был уважительно отмечен как «тематическое кино» и задвинут в тот же шкаф, на ту же полку, что и «В джазе только девушки», то есть, тьфу, «А зори здесь тихие» и «Они сражались за родину». Эстетическая и идеологическая новации Аристова отмечены не были, просто потому что сама тема «подвиг великого народа в годы Великой Отечественной Войны» была истёрта до пустозвонства.
Но следующий фильм Аристова канул в никуда. Даже у синефилов, вроде бы любящих кино, он вызвал в лучшем случае тихое недоумение, переходящее в равнодушие, при том, что фильм-то и умён и прекрасен, безупречен «по законам, им самим над собой поставленным». Проблема была в том, что у «Трудно первые сто лет» в советском кино не было предшественников. Ну, разве что «У самого синего моря» Барнета, но тот фильм был давно забыт и по новой извлечён из небытия лишь за-ради юбилейного усилия музеефикаторов великого режиссёра.
Аннотация, сопровождающая «Трудно первые сто лет», в общем, соответствует содержанию фильма, но на самом деле фильм не о том. И сделан он не так. Ведь в советском кино последовательно культивировался интеллигентский взгляд на мир. Взгляд образованного горожанина. Альтернатива не допускалась до такой степени, что сама мысль о том, что можно снять кино о рабочем или о колхознике с точки зрения колхозника или рабочего казалась даже не ересью, а просто дикостью. Взгляд интеллигента на «простого работягу» бывал разный. Расслабленно-умилённое любование живописно покосившими сортирами (сотни режиссёров с Мосфильма) или пристальный интерес антрополога (это я про «Историю Аси Клячиной» Кончаловского) или тревога по поводу возрастания социальной напряжённости (Данелия, Полока, Миндадзе), однако в любом случае это был взгляд со стороны. А Виктор Аристов попытался показать психику «простой девушки» изнутри.
Вот такая история – сирота, воспитывалась в интернате, вышла замуж за крепкого парня из деревни и оказалась в аду. Ни минуты в одиночестве, ни минуты для себя. Проклятая коммунальность сиротского приюта продолжается в новой форме: семья мужа бдительно следит за невесткой, даже в минуты секса новобрачные не остаются наедине. Муж юной героини, мальчик, стремительно превращающийся в мужчину, надрывая силы, строит новый дом, чтобы наконец-то отделиться от родни и зажить своей, собственной жизнью, чтобы никто не лез к нему в душу, чтобы наконец-то остаться лицом к лицу с женой, которую отчаянно и неумело любит. Но она не хочет жить завтра, она больше не может ждать – и проваливается в сны, в единственную доступную ей форму бегства от пытки повседневностью.
Большинство увидевших эту картину брюзгливо пеняли Аристову за избыточность и олеографичность, как им казалось, сновидений героини. Но без этих снов фильм попросту развалился бы. И китч этих фантазий – ну, разумеется, китч. А чего можно ждать от обычной советской девочки? Уж конечно, не аллюзий на «Зеркало» Андрея Тарковского. Интересно, что мотив снов или фантазий наяву был использован и Грамматиковым. Его героиня грезила о несбыточной любви, воображая себя и окружающих персонажами телепередач, то есть тоже впадала в китч. Но в «Шла собака по роялю» китчевые фантазии героини остаются лишь поводом к насмешке над ней, перепутавшей жизнь и школьную литературу. Грамматиков подмигивает зрителю, мол, мы, писатели-режиссёры, инженеры душ человеческих, врём, вы прекрасно понимаете, что это враньё, а наивная девочка всё восприняла всерьёз. Ну разве не потеха? Однако для Аристова разрыв между тем, что есть и тем, что могло бы быть - трагедия. Повода для смеха он не видит.
И так уж получилось, что "Трудно первые сто лет" оказался фильмом о стоицизме, о желании выжить, не теряя чувства собственного достоинства, и – повторюсь – фильмом, никак не связанным с интеллигентской мифологией.