Путаница, недосказанность, недоразумение - такие слова приходят в голову при воспоминании о просмотре фильма Сергея Лозницы "Счастье моё".
Набравшись смелости, предположу, что режиссёр хотел ударить зрителя обухом по голове - и ударил. Да не тем обухом. Вместо того, чтобы по окончании просмотра я (зритель) задумался о том, какая у нас хреновая действительность, я задумываюсь о том, какое у нас хреновое кино. Конечно, режиссёр нарочно делит фильм на 2 части, конечно, он специально обрывает местами накатанное, местами ухабистое, но вменяемое "дорожное" повествование, но не прошло и нескольких минут, как закончилась блестящая, пронзительная военная вставка, и я, зритель, понял, что неминуемо запутываюсь в фильме, погружаюсь в его пучину.
Когда главный герой появился в кадре заросшим и онемевшим, начался другой (конечно же, преднамеренно) фильм. Но герой, которого нам являют как главного, кто он: главный ли это герой первой части, водитель, или, может быть, немой соучастник нападения на него? И, как снежный ком, каждый новый поворот сюжета порождает всё большую путаницу.
И, запутавшись в бытовых мелочах второй части, мы цепляемся, как за борт спасательной шлюпки, за пистолет, который внезапно (ненароком, вдруг, совершенно случайно) попадает в руки главного героя, кем бы он ни был. И с тех самых пор мы ждём развязки: когда же, ну когда же, наконец, он выстрелит: до конца 20 минут, 17 минут, 15 минут...
И вот финальная сцена, и думаешь: "Хоть бы он не стал убивать этих ментов, ведь хуже этой концовки не придумаешь". Убивает. "Хоть бы не выстрелил в майора". Стреляет. "Хоть бы не убил остальных". Убивает. "Хоть бы не ушёл в темноту". Уходит. Предсказуемость вопиющая. В лучших традициях Ангелопулоса.
Не знаю, что именно, возможно, желание угодить всем сразу - деньгодавцам, зрителям отечественным, зрителям фестивальным, жюри фестивальным, родственникам, коллегам, товарищам, - возможно, боязнь оказаться непонятым, возможно неспособность мыслить самостоятельно (совсем самостоятельно, ну совсем-совсем самостоятельно), возможно, просто недостаток времени, денег или желания работать до изнеможения, - но что-то помешало создателям фильма снять его хорошим и современным. А ведь современным они снять его хотели, и это видно. Не буду приводить в доказательство своей точки зрения аргументы, скажу только, что тот, кто сознательно решил ломать пополам да ещё и дробить повествование, не станет использовать избитый до смерти чеховский приём "ружьё висит - ружьё выстрелит".
Художника от ремесленника отличает наличие собственного неповторимого взгляда на окружающий мир. Поэтому художник, если он искренен, не скатится в пошлость. При просмотре "Счастья моего" почему-то вспоминались фильмы Миндадзе и Верасетакула (что-то есть здесь и от того, и от другого). Я (зритель) смотрел на мир глазами Миндазе и глазами Верасетакула, но в "Счастье моём" глаз автора я не нашёл, зато почувствовал руки автора, которыми он, слепой, шарил в поисках нужной дубины и которые толкнули фильм в пропасть, в пошлость.
Набравшись смелости, предположу, что режиссёр хотел ударить зрителя обухом по голове - и ударил. Да не тем обухом. Вместо того, чтобы по окончании просмотра я (зритель) задумался о том, какая у нас хреновая действительность, я задумываюсь о том, какое у нас хреновое кино. Конечно, режиссёр нарочно делит фильм на 2 части, конечно, он специально обрывает местами накатанное, местами ухабистое, но вменяемое "дорожное" повествование, но не прошло и нескольких минут, как закончилась блестящая, пронзительная военная вставка, и я, зритель, понял, что неминуемо запутываюсь в фильме, погружаюсь в его пучину.
Когда главный герой появился в кадре заросшим и онемевшим, начался другой (конечно же, преднамеренно) фильм. Но герой, которого нам являют как главного, кто он: главный ли это герой первой части, водитель, или, может быть, немой соучастник нападения на него? И, как снежный ком, каждый новый поворот сюжета порождает всё большую путаницу.
И, запутавшись в бытовых мелочах второй части, мы цепляемся, как за борт спасательной шлюпки, за пистолет, который внезапно (ненароком, вдруг, совершенно случайно) попадает в руки главного героя, кем бы он ни был. И с тех самых пор мы ждём развязки: когда же, ну когда же, наконец, он выстрелит: до конца 20 минут, 17 минут, 15 минут...
И вот финальная сцена, и думаешь: "Хоть бы он не стал убивать этих ментов, ведь хуже этой концовки не придумаешь". Убивает. "Хоть бы не выстрелил в майора". Стреляет. "Хоть бы не убил остальных". Убивает. "Хоть бы не ушёл в темноту". Уходит. Предсказуемость вопиющая. В лучших традициях Ангелопулоса.
Не знаю, что именно, возможно, желание угодить всем сразу - деньгодавцам, зрителям отечественным, зрителям фестивальным, жюри фестивальным, родственникам, коллегам, товарищам, - возможно, боязнь оказаться непонятым, возможно неспособность мыслить самостоятельно (совсем самостоятельно, ну совсем-совсем самостоятельно), возможно, просто недостаток времени, денег или желания работать до изнеможения, - но что-то помешало создателям фильма снять его хорошим и современным. А ведь современным они снять его хотели, и это видно. Не буду приводить в доказательство своей точки зрения аргументы, скажу только, что тот, кто сознательно решил ломать пополам да ещё и дробить повествование, не станет использовать избитый до смерти чеховский приём "ружьё висит - ружьё выстрелит".
Художника от ремесленника отличает наличие собственного неповторимого взгляда на окружающий мир. Поэтому художник, если он искренен, не скатится в пошлость. При просмотре "Счастья моего" почему-то вспоминались фильмы Миндадзе и Верасетакула (что-то есть здесь и от того, и от другого). Я (зритель) смотрел на мир глазами Миндазе и глазами Верасетакула, но в "Счастье моём" глаз автора я не нашёл, зато почувствовал руки автора, которыми он, слепой, шарил в поисках нужной дубины и которые толкнули фильм в пропасть, в пошлость.