Над красными палачами не было своего Нюрнбергского процесса. Судить выпало потомкам. Этот фильм — своего рода прокурорская речь, точнее та ее часть, в которой обвинитель откладывает на время документы с цифрами и фактами и обращает внимание судей на самих обвиняемых: что они были за люди и как могли творить подобное.

Перед нами — будничная жизнь губернского ЧК. Канцелярская работа, справки, просители. Только каждый вечер в подвале заводится патефонное «Ехал на ярмарку ухарь-купец», чтобы заглушить звуки выстрелов: расстрельная команда собирает кровавую жатву. 5… 15… 50… Каждый вечер грузовик, полный нагих трупов, выезжает со двора. Там дети, женщины, старики, учителя, офицеры, студенты…

Главный персонаж фильма — комиссар ЧК Срубов — из хорошей семьи, интеллигент. Он задается вопросами: зачем казни? во имя чего кровь? Поначалу ответ услужливо дает философия, точнее революционная идеология: революция — это заря нового мира, рождение нового человека, а какой же человек не рождается в крови и муках, нагой и беспомощный? Революция это не богиня в белых одеждах, это грязная баба в лохмотьях, кишащих паразитами. Ведь кому-то нужно удалять этих паразитов?

Но абсурд действительности сводит на нет любую философию. Срубов решает полностью отдаться революционной стихии: не размышлять, не анализировать, только чистое действие здесь и сейчас. Но так абсурд давит еще сильнее: не в силах более держаться, Срубов теряет остатки разума… Надо сказать, не выдерживает не только он: кто-то пробует вешаться, кто-то тайком рисует листовки с надписью «смерть чекистам!», сам Срубов еще и импотент. Авторы фильма словно частично оправдывают палачей, показывая их больными людьми, ущербными, или попросту идиотами. Но ведь в их руках оказалась абсолютная власть…

Фильм доверху наполнен символами и аллегориями, давая не историческую, но метафизическую картину падения. Вот один из расстрельной команды премило играется с крысами, вот один из членов тройки ради забавы называет имя своего коллеги в списке обвиняемых и получает от него же в ответ машинальное «растрелять», вот вся расстрельная команда с удовольствием плескается под душем на том же месте, где только что они убили сотню-другую людей. Финальные кадры скачущих по полю чекистов напоминают финал другой известной картины о революции: «Свой среди чужих, чужой среди своих». Но там речь шла о романтике революции, о свободе, равенстве, братстве, здесь же представлен другой ее лик: зверский, безумный, алчущий крови и получающий ее. Свобода достается здесь только мертвым, равенство — лишь у жертв в пустых глазах палача, а извращенным «братством» связаны чекисты — бездушные механизмы, тем более страшные, что они все еще считаются живыми.

Из-за большого количества «обнаженки» «Чекисту» много пеняли за натурализм. Однако это нелепость. Картина, как уже было сказано, полностью метафизична, возвышаясь до интеллектуального обобщения. По правде сказать, добавь туда режиссер еще толику настоящего натурализма, ее смотреть было бы вообще невозможно. К примеру, такого: «Весь … пол большого гаража был залит уже … стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками …. стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи…" (С. П. Мельгунов. «Красный террор» в России. 1918—1923, М., 1990). В фильме ничего подобного нет: тела жертв не обезображены убийством, как будто чекистам не под силу надругаться над ними. Их аккуратно поднимают из подвала на веревке на свет: «возносят», как говорит один из «грузчиков». Какими пришли они в этот мир, такими и покидают его, оставляя своих палачей наедине с крысами. Это тоже своего рода суд, а точнее судьба…