Относительно понимания процесса творчества, как известно, существуют множество разных мнений: есть и такое которое подрузамевает что основной целью творца и его же движущей силой является притязательное самовыражение и ничего более. С другой стороны, потребителю всякого творчества в сущности безразлично насколько удачно и самозабвенно это самовыражение прошло, его больше интересует, так сказать, эффект - приятность или неприятность ознакомления с конечным продуктом. Поэтому более практичные и теоретически подкованные люди искусства все же стараются приводить процесс своего самовыражения в некоторое соответствие с чаяниями аудитории. Достигается это довольно ограниченным набором средств: можно, например, подобрать подходящий объект, вызывающий живой отклик в сердцах зрителей - тонкости взаимоотношений зятя с тёщей или детские слёзы. Можно исползовать технические ухищрения, скажем, нечто называемое "доппельгангер", означающее раздвоение субъекта с целью исследования влияния точечных или всеохватных изменений человеческого характера на его последующие жизненные неурядицы или наоборот, успехи. Можно наоборт (и это напрямую относится к рассматриваемому фильму) взять свойства человеческой души прямо противоположные, несовместные, взять да и поселить в одном человеке, человке хрупком, ранимом, обостренно чувствующим и обостренно чувственном... "Стихи и проза, лёд и пламень" - сопоставление или даже соприкосновение противоположностей - не новый приём извлечения самых острых, самых щемящих, самых драгоценных переживаний из темноты человеческой души. Особенно если этим приёмом пользуется сама жизнь.

Так вот, о чем это, собственно, я? Ни в коем случае не о сюжете или его движущих силах и протагонистах. Сюжет то посторен на единственном, но одном из самых интересных и сложных для изучения процессе: метаморфозе, преобразовании, перерождении человека из одного существа в другое: нечто восхитительно отличное от исходной матрицы. Этот завораживающий процесс, за который так мало кто берется, выполнен с филигранной точностью и стоил бы продолжительного смакования, если бы... Если бы такие технические и малосущественные детали не меркли бы на фоне явления предствленного нашим глазам, дыханию, фибрам души и прочим тонким составляющим художественного восприятия. Как и в многих других творениях подлинно великих, яд имеет свойство просачиваться незаметно, сквозь встревоженную экранным бликом кожу, в небрежном взмахе ресниц, капля по капле, в скрипе сценической канифоли, в наивной мелодии будильника, в бесконечных, в бесконечно совершенных па, кружащих по экрану обворожительную карусель. Все это, обманчиво неторопливое, вдруг срабатывет, доходит до критической массы и обрушивается выжигающей вспышкой черного солнца. Все пропадает и теряет значение, сворачивается и остается за гранью рампы и кулис, остается только сцена - белое пятно в темной изнанке жадного зала, бешено колотящееся сердце, кровь несущаяся дикими толчками и шелест победно взлетающих крыльев, широкими взмахами заполнивших вселенную первородным, бескомпромистным контрастом белого света любви и тёмного пламени страсти.

Никто так не снимал балет, никто так не соединял в единое действо результаты векового развития выразительнейших из искусств: кинематография сплетена в совершенном симбиозе с хореографией. Причудливый, невозможный союз коня и трепетной лани порождает зрелище немыслимой гармонии и экспрессии. Нет смысла пытаться передать словами и прелесть танца, и чарующую музыку Чайковского и силу актерской игры как продолжение режисерского гения... Нет смысла. Ведь за смешное количество трижды презренного металла каждый может попытаться испытать это всё сам.