Подобно тому, как внедрённая идея — незначительная, настолько простая, чтобы вжиться в разум клиента, — поселяется на периферии сознания с последующим «всплытием» на поверхность и превращением в реальные действия, концепция фильма «Начало» разветвлялась в творческих закоулках и уровнях её автора, чтобы в итоге стать плодом долгожданного карт-бланша, кинематографическим катарсисом её создателя, визуальным выражением многочисленных идей, фундаментально основанных на теоретических и эмпирических представлениях о сне и подсознании, почти безупречным обиженно-утвердительным «нет» на мнимый силлогизм современности: «кинематограф умер». И ни у кого не возникло идеи, кроме как у Кристофера Нолана, посадить избитый и страдающий «мейнстрим» на грядку психологизма и элементарных человеческих отношений, чтобы вырастить «венец труда», мастерскую, перфекционную работу, бьющую не только на внешний эффект. И вроде нужно ожидать резко негативной и агрессивной рефлекторной реакции от современного зрителя, строго воспитанного на громких предрассудках относительно способности многобюджетных фильмов нести смысловой багаж, и на незабвенных лейтмотивах «Матрицы» о ирреальном и реальном. Но талантливый художник не прогадал, нарисовав картину, атакующую в самый центр эмоциональной мишени и заставляющую думать и держать все нити повествования в лапах понимания.
И авторское крупное кино, вышедшее из-под пера Нолана, доказательно влияет на осознание того, что его талант заключается, прежде всего, в разветвлённом сюжетосложении, редком умении крепко и чутко держать несколько линий повествования в одном временном континууме, но в разных «архитектурах». Кристофер Нолан искусно распоряжается временем, не затягивая экспозиционную подготовку к основному действию, мастерски работая с флэшбэками, развивающимися по принципу неполной ретроспекции; и когда метаболический процесс сюжета уже запущен, когда что-то пошло не так, мы вынуждены опускаться всё глубже, погружаясь в чьё-то буйное подсознание, мазохистски подвергая себя опасности встреч с проекциями, скрупулёзно разбираться в коллизиях своевольной жизни подсознания. Надо отдать Нолану должное за его смелость, за его самоотверженное бесстрашие погружаться в сложность контекста работы, — он не боится, что его картину не поймут, не додумают, не исколесят анализом. А если так, то достаточно внимательно и с чувством вглядеться в отчаянные и уставшие глаза Леонардо ДиКаприо, понуро сидящего за столом на четвёртом уровне мироздания снов и понять, что жирный контур в пределах одного фильма между холодной стеной деструкционной эстетики и эмоциональной составляющей безжалостно и талантливо стёрт. И никому не нужно во всю глотку кричать, что Нолан якобы просто маскируется за вуалью глубокомысленности, его лишь можно справедливо обвинить — как однажды обвиняли Дэвида Финчера и его фильм «Семь» — в излишней выверенности, безупречности и слаженности происходящих событий: даже если что-то идёт не по намеченному плану, то это лишь для запуска ещё одной неминуемой, закрученной ветви сюжета, которая должна, вкупе со всеми остальными, довести его до логического конца.
И снова звучат монументальные циммеровские ноты, чутко подчёркивающие специфику моментов, снова по нескольким хай-вэям несётся сюжет, словно серфер по волне, снова актёры отлажено исполняют свои нелёгкие роли, но насколько непривычно возобладание в фильме-многобюджетнике драматургии, строящейся на любовной линии главного героя — Дома Кобба. И трагический секрет, развинченный до скорби и чувства вины, покоящийся в концепции неаккуратного и неосмотрительного «внедрения идеи», будет поведан только в конце, со слезами на глазах, с неподдельной душевной драмой, с истинным эмоциональным выбросом. И не видать нам столь яркого фильма, если бы отправной точкой для его повествования не являлась бы трагика прерванной любви. И драма Кобба справедлива, это расплата за уже прожитую жизнь, это горькое искупление за отказ от безынтересной и скучной реальности. Но надежда на «возвращение домой», хоть и с утратой, маячит на горизонте, и реализовать её — значит пройти через многослойное подсознательное горнило. И пройдя его с великим трудом, на чём и стоит динамика и неповторимость экшн-эстетики, Кобб обретает долгожданный катарсис, примирение, покой. Вот здесь и кроется как раз не пластиковый, а натуральный переворот в «мейнстриме». Словно задавая вопрос о подлинности конечной, «возвращённой» жизни, Нолан не даёт камере зафиксировать падение волчка, запущенного Коббом, но вопрос адресован и нам — что есть наша реальность? — и дабы развеять сомнения об истине, надо сказать, что Кристофер Нолан уже не маленький мальчик, чтобы играть в бирюльки и выкобениваться с концовкой фильма, как бы ставя под сомнение всё предшествующее повествование и правдивость обретённого покоя.