Российская повседневность — это всегда экстремальная ситуация. В России легче найти крайности, в то время как жизнь в благополучной Европе редко подкидывает идеи сюжетов для интересных фильмов, считает швейцарский режиссер-документалист Жанна Берту
Швейцарка Жанна Берту – одна из немногих западных кинематографистов, снимавших фильмы о нашей стране, кто сумел тонко почувствовать Россию и увидеть в ней не заправленный лубком экзотический материал на экспорт, а трагикомедию повседневности. Ее кинокартине «Вне времени» устраивают овации на документальных фестивалях во всем мире. Швейцарские безработные 24−летний Жером и немолодая Роланда в рамках программы временного трудоустройства отправляются в Россию, где день за днем пытаются устроить свою жизнь и понять, что же это за страна. Но понимание так и не приходит – об этом в общих чертах фильм.
Берту показала Россию большой и величественной, но полной хаоса и бессмыслицы, непонятной и немного загадочной «вещью в себе», которую рационально мыслящий европеец постичь не в силах. В фильме Берту напрочь отсутствуют стереотипы — это искреннее исследование российской повседневности, в которой швейцарский режиссер удивительно верно подметила до боли знакомые российскому зрителю моменты стихии абсурда. Русская аудитория в кинозале, узнавая во «Вне времени» собственную повседневную жизнь, хохочет до слез и аплодирует, а европейские зрители сидят в оцепенении – им не столько смешно, сколько тревожно за героев. Жанна Берту деликатно балансирует на грани тактичной иронии и наполняет фильм философскими пассажами, сильными, метафоричными сценами – комическими и драматическими, при этом не позволяя кинокартине впасть в социальный пафос. Мы побеседовали с Жанной о ее фильме, о России и Европе, а так же о документальном кино вообще.
— Жанна, как возникла идея снять фильм в России и, в общем, о России? Ведь такие экспериментальные программы для безработных существуют во многих странах…
— Четыре года тому назад в Москве я случайно встретила актрису из Женевы – она была очень несчастлива в России, ей приходилось действительно очень тяжело. Я ее спросила, ради чего в этом случае она продолжает жить здесь и не уезжает обратно в свою страну, и она мне рассказала, что не может все бросить, поскольку участвует в специальной программе. Так я узнала, что существует такая программа для безработных европейцев. Мне тогда подумалось, что это довольно необычная ситуация – ужасно трудно ехать в чужую страну, вообще не зная языка. Когда я первый раз была в России, я чуть-чуть разговаривала по-русски, но при этом мне было довольно нелегко. Я часто общалась с безработными и понимала, что они чувствуют себя очень неуверенно. Но когда ты находишься в статусе безработного и тебе и так неуютно оттого, что другие смотрят на тебя немного косо, в таком состоянии быть в чужой стране особенно непросто.
— Я знаю, вы какое-то время учились в России…
— Когда мне было лет 17 и я училась еще в средней школе в Швейцарии, мне очень хотелось изучать китайский язык, но не было такой возможности. Поэтому, тогда на самом деле просто из любопытства, я выбрала самый на тот момент экзотический язык – русский. Потом мы с классом ездили тогда еще в Советский Союз и когда оказались в Ленинграде, я просто уже знала, что вернусь сюда. Позже, в 1992−м я проучилась три месяца в питерском университете, затем год – в университете в Швейцарии, откуда потом ушла и поступила в Академию художеств, где пять лет училась на режиссера.
— Образ России в вашем фильме получился очень своеобразным – немного странная, непонятная страна, такая «вещь в себе», которую иностранцы не могут до конца понять. Это отражение вашего видения России, с которой вы знакомы не понаслышке, или объективное отношение к России тех двух безработных швейцарцев, которым посвящен фильм?
— Дело в том, что когда я снимаю документальный фильм, в него, конечно, проникает и мой взгляд на проблему, потому что именно я выбираю, какие моменты снимать, делаю монтаж и так далее. По-моему, объективно снимать документальное кино невозможно, поскольку через своих протагонистов я хочу передать все же свое видение действительности. Образ России получился таким, каким ее вижу и я сама: было достаточно моментов, когда я задумывалась, почему меня так привлекает эта страна, почему я не выучила, например, испанский язык и не поехала в Испанию, где было бы тепло. Иногда мне очень трудно здесь, но почему-то я постоянно возвращаюсь и еще буду возвращаться – порой мне кажется, что я что-то потеряла в России.
— А вы бы не хотели снять о России игровое кино?
— Я думала об этом, причем такой вопрос возник еще в киношколе, где мы занимались и документальным, и игровым кино. Тогда я почувствовала, что из меня не выйдет сценариста, а мы должны были сами написать сценарий дипломной работы. Я тогда совершенно четко поняла, что не могу и просто не умею писать. Но это одна сторона вопроса. Кроме того, мне кажется, что то, что происходит в жизни, на самом деле гораздо интереснее того, что можно выдумать. Некоторые швейцарские игровые фильмы совершенно неинтересны, в то время как в реальной жизни происходит такой абсурд! Например, моей дипломной работой был документальный фильм о свадьбе в супермаркете: куда ни шло такое выдумать, но когда это происходит на самом деле, оно оказывается намного сильнее.
После фильма «Вне времени», который я снимала в Питере, мне очень хотелось бы работать с актерами. Когда я делала эту ленту, четко чувствовала недостатки самого процесса съемки. Создавать документальный фильм бывает сложно – ведь изображаешь реальную жизнь, которая развивается не по сценарию: даже если ты все отлично подготовил и продумал, но, условно говоря, на «съемочной площадке» ничего не произошло – рабочий день не удался. Когда мы снимали, например, сцену на рынке, я была уже очень уставшая и не хотела продолжать работу – мне казалось, что это ненужный эпизод, но в результате получилось здорово. Я могу только сказать, что хочу снимать, какую ситуацию, но то, что потом произойдет на самом деле, мне неизвестно. Можно все замечательно организовать и получить разрешение снимать, например, первый день Жерома на рабочем месте в Кунсткамере. Но если что-то получится не так и я потом скажу: «Жером, а ты не мог бы еще раз вот так поставить бутылку и еще раз посидеть в такой позе», – уже совершенно ничего не выйдет. Иногда я собираюсь снимать и уверена, что сцена удастся, потому что должен получиться конфликт, а в результате ничего так и не происходит или, наоборот, происходит что-то интересное, а я не могу снимать, потому что у меня нет камеры. Сложно предугадать, что получится. Поэтому сейчас мне хотелось бы больше контроля над этим процессом.
Кроме того, меня увлекает компромисс между игровым и документальным кино, я очень люблю такие игры в духе «Первых на Луне» Алексея Федорченко: я сначала и вправду подумала, что это на самом деле документальный фильм, потом стала сомневаться, поскольку звук слишком хороший, а после каких-то кадров до меня дошло, что это мистификация.
— Во «Вне времени» совершенно нет стереотипов, которые неизбежно возникают в большинстве зарубежных фильмов о русской жизни, но при этом российская жизнь для Роланды и Жерома – это некая шоковая терапия. Как вы исследовали российскую повседневность, и что вас больше всего поразило в процессе работы над фильмом?
— Я действительно очень внимательно вникала в русскую жизнь, потому что меньше всего хотела показать стереотипы. Мне это чуждо: Россию с матрешками можно воспринять только один раз, да и то в качестве поверхностного на нее взгляда. Но к моему удивлению, в Швейцарии мне сказали, что такую Россию, какой ее снимаю я, они не знают и не открыты для нее – швейцарцы хотели больше клише. Мне было очень сложно это понять. Редактор швейцарского телевидения совсем не была готова узнавать о России что-то новое, хотя на самом-то деле это не есть новое – просто другой образ страны, который в Швейцарии не хотели видеть. Но снимать матрешку с балалайкой мне было просто неинтересно.
Работая над фильмом, я искала те абсурдные моменты, с которыми тоже сталкивалась. Например, эпизод с вахтером в Кунсткамере, который требует у работающего там столяром Жерома документы и не хочет его пропускать на работу. Сколько раз такое со мной случалось, и я поражалась этому упорству и нежеланию просто подумать! Много абсурдных моментов было на рынке. Хотелось искать именно такие нюансы, потому что мне кажется, что в России может произойти все что угодно. Российская повседневность – это всегда экстремальная ситуация: жизнь колеблется в огромном диапазоне – от невероятно отрицательного до невероятно положительного полюсов. В Швейцарии нет такого диапазона. Когда я нахожусь в России – а я в России прожила достаточно долго – мне кажется, что нет времени думать о чем-то другом, кроме того, чем я в данный момент занимаюсь. В Швейцарии иногда думаешь о жизни, размышляешь на какие-то другие небытовые темы, а тут на это просто нет времени, потому что постоянно что-то происходит. Иногда мне это помогало.
— Российские зрители, когда смотрят фильм, чуть не плачут от смеха. Вы очень точно подметили некоторые особенности российской жизни, которые не поддаются рациональному объяснению. Ситуации, которые с точки зрения иностранца – дикие, нам кажутся привычными и потому трагикомичными. А как реагирует на фильм европейская публика?
— Европейцам тоже бывает смешно, но, конечно, не так, как русским! Когда я впервые показывала фильм в России, в одном московском университете, для меня было поразительно, что русская публика смеялась с первого кадра – я даже и не ожидала, что это такой смешной фильм! Я знала, что есть какие-то моменты, которые сработают как комические, но москвичам все было невероятно смешно, и иногда они даже заранее знали, что произойдет дальше по сюжету. В Швейцарии публика больше переживала за героев, потому что непривычным швейцарцам понятно, что это ненормальная ситуация. Русской публике это, может быть, так смешно еще и потому, что для них это повседневная жизнь, а швейцарцы просто не могут этого постигнуть – публика начинала задумываться над тем, что просто пережить еще один день может быть не так легко, как это обычно кажется. Когда Жером говорит, что для него непостижимо то, что он готов работать бесплатно, а в России эту возможность не используют, просто потому что не могут вовремя доставить инструменты, а другой русский ему отвечает, что «это система», зал падает от смеху, потому что налицо абсурднейший диалог.
— Сейчас европейские режиссеры заинтересованы Россией и едут снимать о ней и о русских людях документальные фильмы. Тот же «Собаки Павлова» финна Арто Халонена. Как вы считаете, чем обусловлена такая увлеченность европейских документалистов Россией?
— Мне кажется, дело в том, что Россия, как я уже говорила, – страна экстремальных ситуаций: здесь могут происходить вещи, существование которых трудно предположить в другой стране. В России легче найти какие-то крайности, а в других европейский странах, в том числе в Швейцарии, трудно отыскать нечто подобное, чтобы можно было рассказать интересную историю. Например, я снимала документальный фильм о четырех выпускниках, которые учатся в школе последний год. Это был заказ, и я не представляла, что буду снимать, – очень трудно показать обычную жизнь в Швейцарии, где ничего не происходит, чтоб это было интересно. Скажу откровенно, в России с такой задачей справиться намного легче.
— К сожалению, у нас не было возможности посмотреть другие ваши картины. Расскажите, какие еще темы в документальном кино вас привлекают?
— Особенно мне интересны абсурдные ситуации, которые случаются в жизни, но эту абсурдность я показываю с уважением к человеку. Например, о той же паре, заключившей брак в супермаркете, можно сказать по-разному: можно сразу решить, что они придурки, раз такое устроили, а можно попытаться разобраться в психологии их поступка – в моем фильме я показываю эту ситуацию иронично, но с уважением.
Если говорить о том, чем меня привлекает документальное кино вообще, могу сказать, что мне всегда интересно узнавать то, почему кто-то чем-то занимается. Например, когда я снимала тот же фильм о свадьбе в супермаркете, мне было интересно, почему этот менеджер решает устроить свадьбу именно там. Мне очень важно, чтобы в самом начале нового проекта стояли вопросы, потому что если я точно знаю, что хочу доказать, тогда снимать фильм уже не имеет смысла. Мне важно понять мотивы другого человека, подсмотреть за кулисы его жизни. Уважение к человеку для меня тоже очень важно, важно, чтобы он чувствовал себя уютно, когда я его с ним работаю – как во время съемок, так и после, когда фильм уже сделан, потому что я считаю, что когда у меня есть камера, у меня есть власть. С этим надо быть очень осторожным.
— Вы потом поддерживаете отношения с героями ваших фильмов?
— Да, с Роландой мы переписываемся по электронной почте, а с Жеромом, хотя он и ближе, общаемся реже, но иногда шлем друг другу sms и уже давно собираемся вместе выпить белого швейцарского вина, но пока не получается. Как можно выбрасывать из памяти людей, жизнь которых ты наблюдал и фиксировал? Мне всегда бывает противно, когда телевизионщики, отсняв свои фильмы, действуют по принципу: «Вы плакали, мы снимали – всем спасибо, все свободны, отлично, до свидания». Я хочу показать жизненный путь моих героев, а в этом случае надо иметь с ними хорошие отношения, для чего требуется много времени. Роланда из «Вне времени», когда только приехала в Россию, держалась оптимистично, но к концу фильма она уже очень устала, ей было тяжело, а Жером – наоборот: сначала он был застенчив и осторожен, потом влюбился и открылся. Придумать такое невозможно, просто во время съемок я заметила, что это происходит, но потребовалось для этого шесть месяцев, а на телевидении, где фильм снимается за три дня, такой срок не дадут.
— Вы работали в министерстве культуры Швейцарии. Как обстоят дела с финансированием документального кинематографа? Насколько швейцарский рынок документального кино развит?
— Рынок документального кино в Швейцарии формируется в основном телевидением. У нас много документальных фильмов показывают в кинотеатрах – может быть, закупают одну копию или показывают ленту не больше трех недель, но в любом случае для Европы это исключение. Финансирование достаточно мощное: самую существенную поддержку осуществляет министерство культуры, помогает телевидение, кантональные и городские фонды – в принципе, это все государственные деньги, потому что у нас нет частного телевидения. Могу сказать, что на производство художественного и документального кино в кантоне Берн, где я живу, министерство культуры за год в общей сумме выделяет миллион швейцарских франков – это примерно 800 тысяч долларов.
— А телевизионные каналы охотно покупают документальные ленты?
— В принципе, они давно работают с режиссерами-документалистами как копродюсеры. В Швейцарии есть такое правило: если ты хочешь снимать телевизионный документальный фильм, чтобы получить деньги от министерства культуры, надо сначала заключить контракт с телевидением. Это значит, что успех проекта зависит от одного человека с телевидения. Иногда это трудно, потому что телевизионщики обычно хотят документальные проекты про проституток, криминал или животных, то есть больше репортажные ленты. Когда я предложила на телевидении свой фильм «Вне времени», в первый раз мне ответили, что в прошлом году они уже снимали ленту в России, а во второй раз в качестве аргумента заявили, что шесть лет назад уже делали репортаж о безработном из Румынии. Совершенно непонятно, какая тут связь – разве что только слова «Россия» и «Румыния» оба начинаются с буквы «р»?!
— В европейском художественном кинематографе сейчас наблюдается некая унификация и тем, и стиля – в процессе глобализации формируется единый европейский стиль. Можно ли то же самое сказать о европейском документальном кинематографе?
— Мне кажется, с европейским художественным кино такое происходит, потому что европейские фильмы обычно представляют собой копродукцию, над которой работают один продюсер из Германии, другой из Франции, третий – из Австрии, причем то же самое касается актерского состава. Кроме того, еще необходимо, чтобы фильм понравился аудитории в каждой из этих стран, поэтому в результате получается некий пудинг без национальности. Что же касается документального кино, то его снимают не такой большой командой и при меньшем бюджете, поэтому с ним может справиться один продюсер. Кроме того, интересный документальный фильм – это взгляд одного человека, режиссера, его точка зрения, так что вряд ли этот процесс общеевропейской унификации коснется документального кино.
— В этом случае есть ли у швейцарского документального кинематографа свое специфическое лицо?
— Многие фильмы, которые я видела в 1970−х годах, отличались очень критическим взглядом на швейцарскую жизнь. Я узнала что-то новое о прошлом Швейцарии, о котором нам в школе рассказывали по-другому – это был новый взгляд на мою страну, тогда это было очень важно. Особенно выделялись фильмы Рихарда Диндо, который среди прочего снял ленту о расстреле семнадцати изменников родины времен Второй мировой войны. Для России это может показаться не столь масштабным происшествием, но в Швейцарии раскрытие этой секретной информации произвело сильный резонанс. Также Диндо снял фильм о гибели четырех молодых людей в начале 1980−х в Цюрихе, к которой тем или иным образом оказалась причастна полиция. Это было что-то новое. Раньше швейцарское документальное кино отличалось большой увлеченностью социальными темами, сейчас фильмы снимают обо всем подряд, особенно много лент о музыкантах. По-моему, не осталось ни одного музыканта, о котором бы еще не сделали фильм. Однако мне не очень интересны фильмы о знаменитых людях – я считаю, что это слишком просто, потому что изначально привлекателен уже сам объект. На мой взгляд, труднее снимать документальное кино об обычных людях.
Фото Бориса Барышникова
София Гольдберг, ArtRead.ru